Тод Гринуэй - Праздношатание[Полная версия]

Лето 2005

Мрачное настроение этого произведения ушло, это видно в эссе «Праздношатание».

Все описанное происходило семь лет назад, и с тех пор я еще больше убедился во всей необычной природе моего поведения и в том, как оно меня позорило в глазах медицинского персонала, к которому я отношусь с величайшим уважением и благодарностью. Это вторжение абсурда в мою жизнь глубоко меня беспокоит. Я вижу, что не вполне разобрался в своей жизни. Я лишь бегло просмотрел ее худшие части. Теперь мне надо вернуться и перечитать весь текст, слово за словом.

ПЕРВАЯ: цели. Стоя у реки Олдмен 15 июля 1999 года

Когда я смотрю на суслика прерий, набивающего брюхо скудной травой, и на носящихся над сусликом по кругу стрижей, располосовывающих воздух в лохмотья своими изогнутыми назад крыльями, и на воду, вымывающую камень, мне приходит в голову, что если и имеется на все причина, a raison d'etre, то она — понять мир. Или, по крайней мере, понять, что мир существует.

Мухаммед сказал, что Бог сотворил мир для того, чтобы быть узнанным, чтобы не оставаться одному. Не знаю, где я это вычитал. В моем экземпляре Корана такого не написано. Но я в это верю.

ВТОРАЯ: игры ума. В молодости я курил траву, пока мое восприятие не начинало несколько искажаться, и я жевал пейот до той поры, пока он в меня больше не лез. Не знаю, чего я ожидал, но, во всяком случае, лишь однажды произошло нечто. Кто–то дал мне на вечеринке шоколадный кекс с гашишем. Через несколько минут я почувствовал сильный удар по всем чувствам, будто в кино. Каким–то образом зрение мое прояснилось, я мог слышать музыку и разговор, я почувствовал, как рукав трется о запястье, я стал Чувственным Человеком. Ощущение было очень приятное.

К сожалению, через несколько минут я подстроился к новому уровню чувственности, и он стал нормой. А потом стало так, будто ничего и не было.

Нет, мои игры — это кофе и выпивка, единственные, которые я знаю. Они проверенные, они чаще всего не влияют на чувственность, но я их хорошо знаю, они мои старые и заслуженные друзья. Я им доверяю.

ТРЕТЬЯ: певчие птицы. Фумико сказала, что сегодня утром в пять часов солнечный луч коснулся ее век и разбудил ее, и в этот самый момент на вишневом дереве внизу запела малиновка.

В настоящее время все должны знать, что песня птиц, на самом деле, собственно говоря, не песня, а агрессивное наблюдение самца за контролируемой им территорией: дотронься только до этого червя, и я с тебя сдеру все перья! В конце лета, когда птенцы начинают кормиться сами, необходимость в контроле становится менее острой, и птицы окончательно перестают петь. Мне пришло в голову задуматься о последних днях пения; начинает ли птица потихоньку «расслабляться»? Исчезает ли воинственность, формальны ли уже и несколько рассеянны последние песни? Слегка фальшивы?

Как любопытно было бы, думал я, если бы орнитолог мог записывать птицу, поющую свою песню раз в день, в течение всего сезона, а потом бы послушал записи последних песен, изменились ли они, стали ли менее враждебными. Это было бы такое очаровательное знание. Бесполезное, но очаровательное. Но потом я подумал, что — нет, ныне век сравнительного анализа. Орнитолог стремился бы подойти «научно» и выискивал бы количественные оценки, он бы не стал тратить время на слушание; он бы немедленно преобразовал аналоговые записи в цифровые, преобразовал бы формат, и «вывел» бы — этот отравляющий глагол — табличную классификацию изученного явления.

Так много данных. Так мало информации.

ЧЕТВЕРТАЯ: быть

Это в самой малой степени глагол.

Это самый короткий из глаголов.

Быть — это действие? Это что–то, что мы делаем?

Мы, как и камень, существуем не транзитивно.

Мы есть в мире, и мы можем решить не быть, но быть — это решение, которое без лишних раздумий о нас принимает за нас высшая сила. Как Ангел Благовещения объяснял Марии, когда она расспрашивала его о непорочном зачатии: «Когда Он (Мухаммед) принимает решение, он говорит только «Быть так», и так есть.»

Варианты ограничены. Мы обуреваемы собственными настроениями, мы не можем решить, радоваться ли, приходить ли в уныние или злиться. Как указал Ницше, мы не можем даже решить заранее, о чем подумать: «Мысль думается сама, когда хочется ей, а не нам.»

Тем не менее, просто находиться в этом мире в лучшие времена — уже само по себе мощный акт торжества, большая разница с немой терпимостью камня.

Сентябрь 2005

События, описанные мною в рассказе «Больница», имели место в 1998 году. Я восстановил в памяти эти события, не подумав о последствиях. Теперь, в этом году, я рассматриваю весь тот эпизод с нарастающим смятением. Я не знаю, почему смятения не было прежде. Отчего сейчас, семь лет спустя?

Я не собираюсь отрекаться от «Праздношатания»; прошлое лето было кульминацией моей жизни. Потому я и выбрал его для названия книги. Тон моей жизни не изменился, я не менее уверен в себе. Просто иррациональная сторона моего мозга стала очевидна и приходится иметь с нею дело, а я не знаю — как.

Медики сказали бы, что в больнице я вел себя психотически. Я, бог знает, почему, но вышел из–под контроля. Правда, я не воспринимаю с легкостью разговоры о психозе; это слово появилось в девятнадцатом веке, и в соответствии со всем тем, что я читал, по крайней мере, в Интернете, психоз — это настоящая беда — бред, голоса, галлюцинации, искаженное мышление, «душевное состояние искаженной реальности». Кажется, что психоз не существует сам по себе; он определяется, как «пустое место» на поверхности «реальности», которое надо быстро заполнить с помощью терапии. Хотя недавно я перечитывал «Любовь и волю» Ролло Мэя. Он говорит, что демоническое — это то, рядом с чем нам приходится жить. Это опасная сила, но она может быть как созидательной, так и разрушительной. С этим я могу согласиться. То, что случилось со мной в больнице, было просто дьявольской одержимостью, известной в истории.

Мэй говорит, что любая естественная функция, которая способна подчинить себе всего человека, будь это власть, эротическое желание, ярость, созидание или разрушение, направленная как на добро, так и на зло — от демона. И это правда: вспомните–ка хотя бы действия Бельгии в Конго в девятнадцатом веке, или действия Клиффорда Олсена здесь в Британской Колумбии в настоящее время. Мэй очень убедителен. Я когда–то спрашивал, рассматривая событие из произведения «Топор», было ли описанное там существо ангелом–хранителем или демоном, но Мэй говорит «нет, это часть самого себя». И конечно он прав: называть его существом, означало бы впасть в дуализм, а это неприемлемо для последователей Библии; Бог может быть мертв, но наши культуры навеки пребудут в монотеизме. Библия никогда не скажет, что боги мертвы.

Теперь, когда я подошел к серьезному рассмотрению демонического, я понимаю, что мое с ним знакомство — долгое и амбивалентное.

Однажды в Торонто, когда дети были маленькие, я что–то делал во дворе. Мой сын выпрашивал у меня нож. Известно, что маленькие мальчики имеют обыкновение терять инструменты своих отцов. Слегка раздраженный, я сказал ему: «Если ты не прекратишь гоняться за моим ножом, я…» Пауза. Пятнадцать шестнадцатых моего мозга были заняты работой, оставшейся частью я рассеянно пытался придумать подходящее наказание, типа, окатить его водой из садового шланга, в то время как на поверхность всплыло окончание фразы: «… опробую его на тебе».

В тот момент я не много думал на эту тему, привыкший к своим эксцентрическим мыслям, но теперь я должен спросить себя, кто сказал эти четыре слова?

Упорное вторжение иррационального в мою жизнь побудило меня написать рассказ, кажущийся странным как мне, так и вам. Появление ЕГО, описанного в «Топоре», было важной встречей в моей жизни. Я никогда ни о чем подобном не читал — в лучшем случае — смутные рассказы об ангелах–хранителях. Это явление выявило, что в мире присутствует нечто подобное, и что с ним приходится считаться.

Ввиду всего случившегося — несчастий в больнице, и, тем более, четырех слов, вырвавшихся у меня на газоне в Торонто — мне приходится пересмотреть свою версию самого себя. Отныне я вызываю у себя сомнения. Моя воля и мои суждения могут разрушиться при самом низком уровне стресса. Даже для самого себя я становлюсь тогда чужим. Хорошо еще, что не отчужденным, но чужим — это тоже достаточно плохо.

В закоулках моей жизни есть непостижимые дыры, относящиеся, как я понимаю, к этому Калибану у меня под рукою, хотя я и не могу понять — каким образом. Много лет назад за ужином я перевел слово для гостя, который не говорил по–английски. Друг, сидящий рядом со мной, сказал: «Я не знал, что ты говоришь по–французски, Тод». Я слышал его совершенно ясно, но я уставился перед собой, как будто его не слышал. Он сказал: «Тод?» Я по–прежнему не отвечал. Но почему? Это был безобидный вопрос. Я немного говорю по–французски, не бегло. Было так, будто в вопросе содержалась угроза. Но какая угроза? Я не знал тогда, и сейчас — не знаю. Все, что я могу сказать: я бы ответил, если бы мог, и я бы мог ответить, если бы хотел. Но я не мог / не хотел. Кажется, на наших чистейших намерениях завязаны невидимые узелки. Я рассматриваю этот случай, как один из самых загадочных эпизодов моей жизни. Одержимость? Но в каком смысле? С какой целью? Я коснулся чего–то, но не знаю, чего.